— Она здесь! — ответил кто-то на вопрос. Вопрос был не слышен, но слова «она здесь» относились к Люсе.

«Нет, — она хотела их обмануть, — я не Люся, я случайно там оказалась». И тут она ухнула в глубокую яму, хотя знала, что это не яма, а туннель… Потом ей захотелось спать.

Она только-только успела заснуть, как ее стали будить.

— Вставай, девочка, — говорил знакомый и вовсе не злой голос. Наверное, говорил Леонид Моисеевич, который не желает ей зла. По крайней мере, он не вымер, как… изношенный стул? Так надо говорить. Ничего, скоро придет Егор, Егор обязательно придет, потому что он все знает. — Придется везти ее на телеге, — сказал Леонид Моисеевич. — Я же не знаю, что за наркотик вы ей дали.

— Мы подождем немного, — произнес глубокий голос Кюхельбекера.

Надо бы с ним поздороваться.

Кто-то засмеялся утробно и монотонно. Кто?

Люся понимала, что приходит в себя — она уже слышала и понимала все, что говорилось вокруг, оставалось лишь открыть глаза и подняться, но не было сил.

— Черт его знает, — произнес незнакомый голос — его владельца Люська чуяла по запаху — больной и нечистый. Он пришел сюда вместе с ней. — Мне не сказали, что там ей вкатили. Какую-то тряпку он ей к носу прижал. Это Пронькина надо спросить.

— Ваш Пронькин далеко, — ответил Кюхельбекер. — Леонид Моисеевич, а нет ли у вас банального нашатыря?

— Нет, Вилли, он весь выдохся, — сказал доктор. Люся обрадовалась, что угадала правильно.

— Зачем вы ее сюда привезли? — спросила молодая женщина. — За что? Разве она вам сделала что-то дурное?

— Это плата за вход, — сказал Кюхельбекер. — Такие подарки дарят всем в этом государстве.

— Я не понимаю, почему вы сейчас шутите. Вы загубили жизнь человеку. Ну что плохого она сделала?

— Законы морали, одинаково порочные во всем мире, у нас здесь отрицательно обнажены, — сказал доктор.

Люся не поняла его. Тот, кто был болен, склонился к ней (запах сразу усилился) и два раза ударил по щекам.

— Постыдитесь, молодой человек! — воскликнул Леонид Моисеевич.

Люся открыла глаза — ей совсем не хотелось, чтобы ее били по щекам.

Над ней наклонился — никогда не поверишь, если не знаешь, — сам Веня Малкин, почти ее кумир.

Нельзя сказать, что он ее главный кумир, Веня Малкин — кумир подростков, так сказать, тинейджер стар. Но еще года два назад Люся отдала бы все, чтобы такой человек дотронулся до ее щеки.

— Ну вот, — сказал Веня Малкин, — притворялась, сука.

Люся постаралась вскочить — это слово обидело ее куда больше, чем если бы оно вырвалось у матери или материного сожителя, на дворе, на улице, — но не может же Веня Малкин, нежный, ласковый, широкоглазый, сказать такое слово!

Но Веня уже выпрямился и отошел.

И слава богу — исчез запах тления, исходящий от него.

Леонид Моисеевич помог ей сесть. За кулисами было полутемно, горела лишь керосиновая лампа, стоявшая на сцене. Но Люся сразу всех увидела и всех узнала — она как бы вышла из такой беспросветной тьмы, что даже полумрак театра казался почти днем.

Леонид Моисеевич совсем не изменился, да и как он мог измениться? Только халат другой — видно, за шесть лет тот халат он износил. А костюм под халатом и рубашка те же, совсем не износились.

Кюхельбекер стоял за его спиной и чуть улыбался.

— Добро пожаловать, — сказал он, — с нескорым возвращением. Если бы я не знал, кого ждать, я бы тебя никогда не узнал. Ты стала настоящей красавицей. Мы должны отдать должное проницательности императора.

Голос его поднялся, стал громким, но никто не поддержал его.

Справа стояла инвалидная коляска, в ней сидел, склонив голову набок, и дремал дебил — он тоже не изменился. И девушка (как ее звали? Соня? Откуда она это помнит? Конечно же, Соня) держалась за спинку кресла.

— Спасибо, — сказала Люся.

— Ну что вы, зачем вы так, — совсем смутилась Соня. Соня Рабинова.

«Ну вот, я и вернулась! Господи, ну почему я такая несчастная!»

— Почему? — спросила она у доктора. Доктор ответит, если сможет. — За что меня утащили?

— Император, — сказал Леонид Моисеевич, — помнишь, император сказал, что будет тебя ждать.

— Но вы же знаете, что для меня это…

— Не надо, — прервал ее Кюхельбекер. — Не надо, хотя бы потому, что всем одинаково тоскливо. С тобой нам будет веселее. Вот и звезда у нас есть. Обзаводимся интересной молодежью.

Веня Малкин стоял чуть в стороне, сунув пальцы за пояс джинсов.

— А он почему здесь?

— Так надо, — сказал Веня. — Ну что, поехали?

Он был в возбужденном, нетерпеливом состоянии, как человек, решившийся на рискованный поступок и теперь осознавший, что пути назад нет.

Люся видела, как он смотрел на гладкую поверхность кулисы, и понимала, что именно там, в том месте была дверь в ее мир.

— Тогда поехали, — сказал Кюхельбекер, — нас ждут. Зачем нам стоять в этом месте?

Он первым пошел по коридору. Затем доктор, поддерживая за локоть Люську. Веня замыкал шествие, он шагал сразу за коляской, которую толкала Соня Рабинова.

Люся была готова к тому, что идти придется долго, но тут Кюхельбекер толкнул небольшую дверь — оказывается, она вела на хозяйственный двор театра, где стояли прислоненные к забору старые декорации и подрамники для них.

Во дворе их ждала телега, запряженная двумя велосипедистами.

Веня отпрянул при виде этого экипажа, но Люся кивнула велосипедистам. Может, это другие «кони», но все равно ей они знакомы.

— Здравствуй, — откликнулся один из велосипедистов.

— Всех нам не свезти, — сказал другой.

— Я здесь остаюсь, — сказала Соня.

— Я оставлю с тобой одного самокатчика, — сказал Кюхельбекер.

— Не надо, кто меня тронет?.. Нас здесь все боятся.

Доктор помог Люсе влезть на телегу. Впереди был облучок, на него сел Кюхельбекер и рядом с ним Веня Малкин.

— А почему же он тут? — спросила тихонько Люся у доктора, когда телега тронулась. — Сегодня же не Новый год.

— Так же, как многие, — загадочно ответил доктор. — Ты не привезла мне паровозик? Или вагон?

— Леонид Моисеевич, я же не знала, что меня сюда утащут.

— Ну да, конечно же, конечно же. Как я мог… Прости, девочка, это так жестоко! Если бы ты знала, как я их отговаривал! И императора Павла в том числе. Он ведь в принципе незлой человек, но тут уперся — она, говорит, моя последняя любовь. Я ему говорю — зачем же ее губить? А он говорит… — Леонид Моисеевич откашлялся смущенно и закончил: — Он говорит, что мы всегда убиваем тех, кого любим, якобы об этом написал Оскар Уайльд.

— Откуда ему знать Оскара Уайльда? — буркнула Люся.

— Ах, он много читает, ему из библиотек приносят. У нас здесь много книг, больше чем нужно. А кто читает? Ну я — специальную литературу, стараюсь следить за новинками в кардиологии, ветераны читают партийную литературу. Император читает про любовь… И кто же еще? Ах да, конечно, Соня Рабинова. Ну, она серьезную литературу… Она даже пишет. Когда обживешься у нас, я думаю, что ты с ней подружишься.

Люся сомневалась в том, что подружится здесь с кем бы то ни было.

Она слушала доктора вполуха и думала: «Ведь мы один раз отсюда с Егором ушли. Значит, я уйду снова. Только надо будет попросить Соню Рабинову. Она же знает, у нее есть индикатор».

— Что ты сказала? — спросил доктор.

— Этот… молодой человек… который в кресле — он индикатор, да?

— Индикатор чего?

— Он чувствует, когда открывается переход?

— Знаешь, я никогда туда не хожу. Это для меня неприятное место. К тому же туда ходить строго запрещено. Первое время я просил — может, мне привезут паровоз и вагончики. Но никто обо мне не вспоминает.

— В следующий раз обязательно привезу, — сказала Люся.

— Боюсь, что следующего раза не будет, — сказал доктор.

— В прошлый раз вы тоже так говорили.

— Да, разумеется… Но в прошлый раз тебя отпустили на время.

— На время?

Люся заглянула доктору в глаза. Глаза были живые, черные, блестящие.